I

В канун Дня Победы из соседнего городка сообщили, что их область прошел индийский путешественник и вскоре должен появиться в нашем райцентре. Встретить и проводить неожиданного гостя поручили секретарю райкома комсомола Баиру.

— Е-мое, — обозлился тот, — завтра такой праздник, уйму дел еще надо сделать и, на тебе, привалило счастье вдруг!

Вот уже три года он «по-черному» завидовал простым гражданам, имеющим возможность в праздники непринужденно отдыхать и веселиться, в то время как организаторы чувствовали себя кухарками — «приготовь, накорми, убери и, уходя, не забудь выключить за собой свет».

Нежданный гость явно был не ко времени, и секретарь райкома недовольно бурчал, досадуя, что и теперь ему не бывать в шкуре простого советского человека.

— Не деревня, а Васюки какие-то, — зло пыхтел он, обзванивая соседние села с целью узнать, где находится объект его досады.

— Сергей! Срочно выезжаем! — крикнул он в окно и ринулся из кабинета, узнав, что путешественник на подходе к райцентру, если уже не идет по нему.

— Чего случилось, шеф? — спросил водитель, по жесту Баира уловив в каком направлении нужно ехать.

— Сейчас увидишь, дуй быстрее! — мрачно ответил, хлопнув дверцей, секретарь и тут же замолчал, углубившись в свои, надо полагать, невеселые размышления.

...Минут через пятнадцать на обочине дороги их взору представился странный участник дорожного движения, которого, выйдя из машины, они с любопытством стали разглядывать.

На сиденьице непонятной конструкции, представляющей из себя трехколесный велосипед-тележку без руля и педалей, спал темнокожий человек в черных очках. На нем были вязаная спортивная шапочка, поношенная куртка «аляска», солдатский мундир и кирзовые сапоги. В тележке виднелись немногочисленные грязные свертки, а по ее бортикам красовались национальные государственные флажки — Индии и, почему-то, Америки.

— Что за чудо в перьях? — изумился Сергей, осторожно подойдя к незнакомцу поближе.

Баир, разглядывая чужеземца, почувствовал, как досада постепенно сменяется уважением и жалостью к путешественнику, поскольку лицо этого человека выглядело словно обгоревшим на пожаре.

— Это чудо, Сережа, называется индус и идет он аж из самой Индии пешком вот уже пять лет — так, по крайней мере, пишут в газетах. Остальное будем выяснять сами, — уже весело ответил Баир и, осторожно тронув индуса за плечо, громко произнес: — Эй, товарищ! Хэллоу, камарад!

Камарад никак не отреагировал и продолжал свой сон, не обращая внимания ни на голоса, ни на шум проезжавших изредка машин. Повторные попытки, все более настойчивые и громкие, не имели успеха, пока водитель вдруг не рассвирепел и не заорал благим матом: «Подъем, негритос, твою мать!» После чего он резво скакнул в сторону, видимо, испугавшись собственной храбрости и хамства.

Как бы там ни было, но эта выходка достигла цели: индус проснулся, снял очки и приветливо улыбнулся. При этом загадочным образом исчезла уродливость грубой кожи и потрескавшихся губ, неопрятность реденьких усов и маленькой бородки; ровные зубы ослепительно засверкали, как свежий снег на ярком солнце. От индуса повеяло такой добротой и радушием, что непроизвольно возникло ощущение спокойствия и веселого настроения, соответствующего прекрасному весеннему майскому дню.

Секретарь здорово удивил Сергея, когда начал разговаривать с гостем на английском языке, сопровождая, правда, диалог обильным сурдопереводом.

Вскоре собеседники, улыбаясь, пожали друг другу руки, и Баир распорядился возвращаться на работу.

— Ну, начальник, ты даешь, — с уважением и завистью протянул Сергей, — где это научился так шпрехать?

— Учиться надо было как следует, — назидательно ответил Баир и про себя с глубокой благодарностью помянул и школу, и строгих родителей, которые силком заставили в свое время на четверку изучить ненавидимый всеми мальчишками язык.

II

Викас Сингх, так звали путешественника, появился в райцентре около шести вечера в сопровождении «мигалки» ГАИ, нескольких пионеров и любопытных пацанов на собственных великах.

После короткого официального приветствия гостя определили в люкс местной гостиницы, а через час пригласили в общественную баню.

Помывкой индус был чрезвычайно доволен: он несколько раз намыливался и с блаженством опрокидывал на себя воду тазик за тазиком, в то время как Баир со своим дружком-спортсменом с любопытством изучали голого иностранца.

Поражали его ноги, короткие и невероятно толстые, как бревна. Туловище выглядело очень мощным с кожей толщиной, наверное, в палец.

— Слон-кубометр, — заключил осмотр приятель Баира и на немой вопрос индуса попытался изобразить слона, неуклюже топая и приговаривая: «Слон, бум-бум, слон, бум-бум». Викас сразу понял его, тоже начал топать, бумкать и... вдруг взревел. Точь в точь, как слон в джунглях, отчего его спутники присели от неожиданности с открытыми ртами.

— Маугли, блин, — наконец произнес Баир и все трое дружно и долго хохотали. Несколько позже Викас удивил их в парилке, когда с криком «Тэпло, ошен тэпло» сполз на самую низкую ступеньку и оттуда с изумлением наблюдал, как его новые знакомые в невероятной жаре хлещут себя березовыми вениками, кряхтя от удовольствия, которое приносит истинным сибирякам русская баня.

В гостинице за ужином обнаружилось, что Викас не пьет спиртного, и даже всемогущий приятель-спортсмен сумел уговорить его «за дружбу между народами и мир во всем мире» только на один глоток коньяка.

— Ну и хрен с тобой, — сказал Баир, — нам больше достанется.

— Ага, нам такие люди позарез нужны, — подтвердил его товарищ, и бутылка в течение получаса логически опустела.

С грехом пополам вспоминая нужные слова и, уже не заботясь о правилах грамматики английского, друзья, как могли, расспрашивали индуса обо всем.

Викасу Сингху двадцать пять лет. Решение обойти вокруг света он принял после третьего курса медицинского университета. Родители — врачи частной клиники в Дели — не очень препятствовали поступку сына, невесты еще не было, а друзья даже завидовали его смелости.

— У тебя, парень, с головой-то все ладно? — задумчиво поинтересовался спортсмен, и Баир согласно кивнул: он не мог уразуметь, что могло заставить человека обречь себя на невероятные трудности, на лучшие молодые годы без семьи, работы, дома, друзей?

Индус, словно прочитав их мысли, покровительственно улыбнулся, что-то нежно проворковал на своем наречии, а потом поднял обе руки вверх и благоговейным шепотом произнес знакомое им слово — «Будда».

И вновь лицо Викаса загадочным образом изменилось — оно просветлело, стало мудрым и строгим; взгляд словно проникал сквозь стены, излучал беспредельную доброту и смирение. Из «чуда в перьях» индус превратился в заботливого старшего брата и, будучи на восемь лет моложе своих знакомых, теперь казался гораздо старше их.

В какой-то момент Баир вдруг почувствовал, что вокруг произошли изменения: исчезли звуки, свет в комнате принял золотистый оттенок, а время словно остановилось. Будто младенец, досыта накормленный грудью матери, он потерял ощущение реальности и впал в блаженное состояние покоя, совершенно забыв земные проблемы и хлопоты.

III

Утро 9 мая выдалось на редкость теплым и солнечным. Прелестью весны были пронизаны и голубое чистое небо, и хрустальный воздух, еще не потерявший ночной холодной свежести, и веселое солнце, с каждой минутой усиливающее потоки своей радостной лучистой энергии.

Под звуки маршей и песен военных лет по главной улице райцентра шагала огромная колонна людей, блестевшая орденами и медалями, красневшая пионерскими галстуками и пестревшая обилием бумажных цветов. По пути разрастаясь вновь прибывающими, колонна приблизилась к местной «поклонной горе» и выстроилась у подножия обелиска. На его лестнице с флагами и знаменами попарно стояли школьники в униформе, а по кромке холма почетный караул с боевыми автоматами.

Все, в общем-то, было, как и в прежние годы: и сценарий, и торжественный облик ветеранов, и военком в красивой парадной форме, который представлял выступавших на митинге. И все же этот праздник заметно отличался от прежних, причиной чего, конечно, стало появление в селе Викаса Сингха. Еще с вечера слух о живом индусе разнесся по райцентру и теперь все оглядывались с нетерпением, ожидая необычного.

Народ замер и перестал слушать очередного оратора, когда Баир медленно и бережно подвел иностранца к военкому и сказал ему на ухо несколько слов. Рядом с Викасом встали две учительницы английского языка, которым Баир с утра пораньше дал возможность познакомиться с индусом, чтобы привыкнуть к его манере разговора.

Во всеобщей глубочайшей тишине раздался удивительно мягкий и переливчатый голос индуса:

— Зыдырляйстуйте, зыдынем Пабеды, ура!

...Какое-то мгновение длившаяся тишина резко взорвалась громом аплодисментов, криков восторга и приветствий. Люди с некоторым обалдением переглядывались, вновь рукоплескали и кричали «Ура!», у многих на глазах проступили слезы.
Речь Викаса переводилась без особых усилий, но с ужасным волнением и дрожью в голосе.

— Дорогие друзья! Как гражданин дружественной Индии я преклоняюсь перед подвигом вашего народа, который спас планету от фашизма. Не знаю многого о прошедшей войне, но глядя на эти мемориальные плиты, я всем сердцем проникаюсь вашей скорбью и памятью о погибших. Потрясен вашим теплом и радушием. Где бы я ни был, с кем бы ни говорил на своем пути, всегда буду прославлять величие вашего подвига. Еще раз спасибо за теплый прием и еще раз с праздником. Ура!

Вновь над селом взметнулось эхо восторга. К Викасу потянулись люди, даря ему цветы, пожимая руки, хлопая по плечу. Бородатый ветеран, оттеснив других, торжественно прицепил индусу на «аляску» свою юбилейную медаль и проникновенно сказал:

— Спасибо, сынок! Доброго тебе пути и здоровья!

IV

Трудности, которых опасался Баир, все же произошли в столовой, где обычно ветеранов войны поздравляло районное начальство и куда безапелляционно затащили и Викаса.

После трех «наркомовских» за Победу кто-то заметил, что индус совсем не пьет, и столы неодобрительно загудели. Попытку Баира пресечь домогательства и оградить друга от спиртного решительно отмел фронтовой разведчик:

— Ты, товарищ, не мешай. Человек такие слова нам говорил, слезу прошиб. Поэтому он за нас выпьет, а ты не лезь. Сам знаешь, день сегодня святой, в лоб закатаю, не обижайся, ладно?

«А ведь закатает», — тоскливо подумал Баир и виновато развел перед Викасом руками.

Тот понимающе пожал руку своему защитнику и спокойно что-то прошептав, выпил налитый до краев «командирский» стакан водки. После этого индус, естественно, превратился во всеобщего героя застолья, которым, правда, он пробыл совсем недолго. Уже через полчаса вырубленный путешественник ничком лежал в гостинице, где за ним заботливо наблюдали.

В половине четвертого вечера пришедший в себя Викас неожиданно засобирался в дорогу и никакие уговоры погостить еще хотя бы ночь не подействовали.

Он подписал карту-атлас с маршрутом своего путешествия, попросил сжечь ставшие ненужными какие-то вещи, с благодарностью принял от Баира легкую куртку-ветровку.

Стараясь не обидеть провожающих, Викас ласково щебетал, объясняя, что на жаре все продукты быстро испортятся и из огромного количества подарков, которым люди готовы были завалить его тележку, взял всего лишь банку молока, две булки домашнего хлеба, кусок соленого сала и пару банок тушенки. Совсем немного взял и денег.

На пригорке за селом немногочисленная группа провожающих остановилась, индус вышел из рикшы и обнял Баира.

— Друг, не тревожься за меня. В Пакистане война остановилась, пока я шел по их дорогам, в пути нехороших людей встречается совсем мало, я их и не помню, простил и забыл. Ваш поселок я на карте обозначил так же, как и Дели, потому что такой встречи у меня нигде не было. Спасибо и прощайте.

...Поздним вечером, сидя в одиночестве в своем рабочем кабинете, Баир задумчиво разглядывал карту мира. В голове не было никаких мыслей, сердцем владело чувство тихой печали и грусти.

В какой-то миг свет в кабинете вдруг принял знакомый золотистый оттенок, возникло ощущение радостного покоя, а затем и блаженства, присущего сытому младенцу у теплой груди матери.

Может, это ему показалось. А, может, и в самом деле, что-то было. Бог знает...

У проходной весело и дружно «гоготал» рабочий люд, ожидая разнарядку, которую определит начальство на своей обычной утренней планерке.

Настроение в теплый майский день было прекрасным — все закончили домашнюю посадку картошки, у многих «пыхтели» парники с огурцами и помидорами, зацветали сады, так что о работе говорили мало, как о теме скучной и лишней в это время.

Общее благодушие, однако, слегка портило состояние здоровья некоторых граждан, имеющих, в силу этого, общую тему для разговоров — как опохмелиться.

Редко пьющий тракторист Иван Галкин в этот день оказался в их рядах благодаря коньяку зятя, которого вчера оказалось недостаточно, и «догоняться» пришлось спиртом от соседки. Какое уж тут здоровье! Красавец с благородной внешностью, Галкин слыл крепким и рачительным хозяйственником, передовиком труда. Трактор у него всегда был чистым и исправным, задания выполнялись добросовестно, дома было все в ажуре и с достатком. Причем, благодаря именно трактору, на использование которого в личных целях начальство закрывало глаза. А иначе в деревне передовиков бы и не было.

С утра зять укатил в город, жена обижено молчала, завтрак был совсем невкусный, работать не хотелось. Расхотелось еще сильнее, когда главный инженер вручил Ивану путевку с направлением в распоряжение отдела милиции. Друзья-товарищи не преминули позубоскалить по этому поводу:

— Ваня, к тебе как обращаться, товарищ ефрейтор или господин полковник? Ну не мент же поганый? — смеялся бульдозерист Саня.

— Ты случайно не сексот? — подхватил его напарник, — живешь-то напротив отдела.

— Да бросьте, мужики! Капец ему пришел, щас запах учуют и до свидания права! — посочувствовал Генка-слесарь, бывший водитель, недавно именно так и утративший свои права.

Под общее «ржание» Ивану были даны разнообразные рекомендации избавиться от перегара, среди которых лавровый лист и чеснок были самыми безобидными.

Обреченно махнув рукой, Галкин побрел в гараж, завел трактор, на всякий случай съел корочку хлеба с зубчиком чеснока и поехал в отдел, испытывая нехорошие чувства.

В отделе милиции присматриваться и принюхиваться к Ивану никто не собирался. По-деловому, быстро на прицеп погрузили разный мусор, кучу мешков, а из отдельного кабинета капроновые канистры разной емкости и попросили вывезти на свалку. Молча кивнув, слегка успокоенный Иван тронулся в путь в сопровождении трех милиционеров на служебном «уазике».

По приезду на свалку Галкину стало понятно, что они привезли так называемые вещдоки, которые стали ненужными, в том числе находящийся в капроновых канистрах спирт сомнительного качества.

Когда милиционеры стали обливать мусор спиртом, а потом и вовсе поодаль просто выливать его на землю, Ивану стало плохо. Он побледнел, холодный пот выступил по всему телу, все нутро его, казалось, восстало против этой чудовищной акции. Впервые в жизни ему приходилось видеть такое нелепое, бездарное и глупейшее уничтожение добра, малюсенькая часть которого способна была поправить здоровье всем страждущим товарищам. В какое-то мгновение на ум пришла формула этилового спирта (чего только мозг не вытворяет), четко произвелись расчеты разведения тридцати литров спирта на сто пятьдесят бутылок водки. В воспаленном сознании одна за другой менялись картины выгодного обмена жидкой валюты на многообразие товаров и услуг, востребованных в хозяйстве.

Мусор и земля под спиртом вспыхнули одновременно, исторгнув синеватое пламя и черный дым, стало жарко. Иван застонал, когда милиционеры стали разгружать последние канистры и выливать в другом месте, готовя к сожжению.

— Сами не пьют и другим не дают, — горестно думал он. — Хоть бы предложили чуточку, хоть сразу, хоть с собой. Что за люди? Не зря ментами погаными зовут, я же ведь работал, как-никак, — со слезами на глазах страдал Иван.

— Что, дядя? Жалко добро? — весело спросил один из милиционеров, видимо уловив настроение Ивана.

— Трактор у тебя классный, может, колеса вымоешь спиртом, все равно пропадет, — вдруг со смехом предложил другой.

И тут Ивана осенило. Мысль заработала ясно и быстро, исчезла скованность, робость, мгновенно возник дерзкий план. Лихость задуманного прибавила сил, смелости и даже артистизма, когда он небрежно взял две полупустые канистры (вот те самые вожделенные тридцать литров) и со словами: «А ведь и в самом деле пропадет, так я хоть движок помою, солярку сэкономлю!», понесся к трактору.

Мысль была проста — слить из радиатора более половины воды, которой всего было около девяноста литров, и взамен нее залить спирт, что обеспечивало бы наличие в радиаторе как минимум семьдесят литров жидкости, похожей на водку, а то и покрепче. Только нельзя допустить никакой искры и не нагреть радиатор до гаража.

Задумано — сделано. Все произошло на удивление легко, быстро и спокойно. Часть слитой теплой воды, действительно, ушла на показную помывку двигателя, спирт благополучно был залит в радиатор, а пустые канистры возвращены ничего не заметившим милиционерам. Более того, они предложили Ивану немного выпить за совместную работу (конечно, отказался) и разрешили отправиться в деревню.

Этот путь до гаража Иван впоследствии по ощущениям сравнивал с первым полетом космонавта: тут и восторг, и страх, и высочайшее напряжение ума, ни одного лишнего движения, руки и ноги действуют автоматически. В голове возникло несколько страшных картин горящего трактора, взрыва радиатора, его самого, пляшущего в объятиях пламени; пару раз возникло острое желание выскочить на ходу и пустить трактор под откос, но неведомая сила насмерть приковала руки к рулю. В голове помимо Ивана двое спорили между собой:

— Взорвется! Прыгай!

— Да не взорвется, открытого же огня нет.

— Вдруг генератор искранет, хана!

— С чего ему искрить, все заизолировано, да и спирт же не протекает нигде.

— Радиатор нагреется и от паров бахнет!

— Не нагреется, шторки же открыты, обороты самые малые, температура ниже сорока градусов.

— А вдруг!?

На это «а вдруг!?» ответа не было, и тогда возникал жуткий страх, который Иван прогонял скрежетом зубов и немым криком: «Доеду, доеду, доеду!!!»

Через каких-то семь-восемь минут он доехал. Трактор на большой скорости промчался в ворота проходной, резво свернул за гараж и заглох, озадачив сторожа необычной манерой езды и выражением лица тракториста Галкина.

— Ну что, ментяра, прибыл? — начал прикалываться Саня, но тут же осекся, испугавшись вида Ивана, который сидел истуканом и не мог разжать пальцы от баранки. Придя в себя и клацая зубами, тот бросился в подсобку, глотнул холодной воды из чайника, подошел к трактору, трясущимися руками открыл кран радиатора и нацедил из него «охлаждающей жидкости».

Через некоторое время, оторвавшись от теплой компании, которая не переставала восхищаться его сообразительностью и щедростью, Иван вышел из подсобки проветриться. В руках дрожь прошла, однако внутри еще что-то вибрировало, лицо продолжало гореть, и, похоже, не от спирта, в чувствах разобраться было невозможно.

С полуденного пронзительно синего неба ярко светило почти уже летнее солнце. В глубине этой синевы заливались жаворонки, ласковый ветер слегка качал старые ветви полыни, внизу которых уже росла изумрудная трава, и ее цвет так успокаивал и радовал.

И тут почему-то Галкин заплакал. Возможно, это была запоздалая реакция на испуг, возможно, это были слезы радости от благоприятного исхода, возможно, и то, и другое сразу. В любом случае, жена бы сказала безжалостно: «Водка плачет!» И хорошо, что никто не видит, засмеют. А так уже и кличку дали — «экстремал», куда благороднее «ментяры». Все рады. И еще дня три рады будут — радиатор большой.

Радостный лай Тузика совпал с шумом отцовского грузовика, и я бросился открывать ворота, что значительно увеличивало шансы на кино, которое, именно сегодня, я пропустить не мог.

Накануне, опоздав на фильм, пришлось сесть на единственное свободное место в непопулярном третьем ряду, где, как и в первых двух, обычно располагались бабушки да мамаши с «мелюзгой». Соседкой справа, вероятно, тоже по причине опоздания, оказалась одноклассница Ирина, дочка нашей учительницы. Повернувшись поздороваться, я невольно залюбовался ее огромными темными глазами, в которых вспыхивали и мерцали звездочки, а в глубине таилось что-то загадочное. Любопытство задних рядов обожгло затылок и заставило отвести взгляд, но теперь, даже краем глаза, хотелось видеть только ее, хотелось нечаянно коснуться ее руки. После сеанса я пригласил Ирину в кино на следующий вечер.

Помогая отцу снять с кузова большую картонную коробку, я уже раскрыл рот, чтобы попроситься в клуб, но вмиг позабыл обо всем, увидев на коробке нарисованную рюмку и крупные надписи «Не кантовать!», «Телевизор Изумруд».

Сбылось! Последний год все жили мечтой о собственном телевизоре. В деревне их пока насчитывались единицы, и каждая такая покупка являлась событием чрезвычайным. Дом с антенной собирал родных, друзей, соседей, которые с удовольствием общались, но в свою очередь, задавались целью непременно заиметь голубой экран в своем доме.

В лихорадочной счастливой суете заветный прибор был изъят из коробки и вскоре засветился мелкой рябью с шипением и треском. «Вот так и стой!» — смеялась мама, когда отец, стоя на табуретке, прижал антенну к потолку, и на экране появилось изображение с нормальным звуком.

Передачи сменяли друг друга, и в какой-то момент меня словно обдало кипятком — я вдруг вспомнил про Ирину и, не спрашивая разрешения, пулей помчался в клуб, где уже началось кино. Все три минуты бега я проклинал себя и с болью представлял укоризненный взгляд красивых глаз. Нет, не простит!

Однако в клубе Ирины не было, и никто ее не видел.

Встретились мы только в сентябре в школе. В ее темных глазах под длиннющими ресницами так же искрились звездочки, но взгляд был спокойным, безо всякой насмешки или осуждения.

Однажды я все-таки спросил, почему она не пришла. Ирина долго вспоминала тот день, потом рассмеялась:

— Ты представляешь, родители ведь тогда телевизор купили, мы всей семьей вокруг него хоровод водили. Куда только антенну не пристраивали, не показывал и все. Нам же гора мешает. Папка потом на длинной жердине ее закрепил, это и помогло.

— Ты не поверишь, — поразился я, — в тот день мы ведь тоже телевизор купили!

Домой шли вместе, весело обсуждая недостатки телевизоров и, хохоча над способами понуждения их к работе: переключением каналов плоскогубцами, регулировке винтов монетой, усилении контактов лампы резинкой для чулок, палкой, упертой в стену, ниткой, привязанной к потолку. Простейший способ вызвать изображение был универсальным — долбануть кулаком.

— А почему ты помнишь, что я не пришла? — внезапно серьезно спросила Ирина, — ты что, ждал меня? Щеки ее вдруг порозовели.

Ответить я не успел, потому что свернул к дому.

Колхозный сад был гордостью, украшением и богатством нашей деревни. Ранеток всегда созревало очень много, так что к их воровству сторожа относились с прохладцей и пугали, в основном, издали, давая ребятне возможность благополучно удрать. Треск штанов, рубашек и оторванные пуговицы, вероятно, служили им своеобразной наградой.

С яблоками обстояло иначе — небольшая плантация располагалась в самом центре сада и усиленно охранялась, что, впрочем, совсем не отменяло попыток добыть чудесную «антоновку» неправедным путем.

Однажды и мы, четверо закадычных друзей, решились на подобный «подвиг».

— Не дрейфь, парни, будет что вспомнить! — петушился долговязый Кеха, чья душа не могла жить без приключений.

— Не забудьте сало собакам бросить, как подбегут, — осторожничал Митяй.

Мы с Гриней помалкивали, но и наша жажда испытаний брала верх над чувством опасности и благоразумием.

Молодой месяц еле виднелся за легкими облаками. Над деревней повисла глубокая ночная тишина, резко похолодало. Полагая, что время пришло и, прислонив велосипеды к забору, мы бесшумно перебрались через него, а уже вскоре наши руки ощупывали первые деревца.

По краям яблок не было. Мы пробирались ближе к центру, пока, наконец, чей-то громкий шепот не произнес: «Есть! Братва, их тут море!». Мои пальцы наткнулись на первые два яблока, показавшиеся такими огромными, что дух перехватило, но дальше ждало настоящее чудо — на ветвях созвездиями в четыре, пять, шесть штук висело немыслимое количество холодных, крупных плодов, которыми я быстро стал наполнять рюкзак. По шуму и треску сзади было слышно, с каким проворством «трудилась» братва.

Внезапно до слуха донеслись посторонние звуки и я, всмотревшись в темноту, с ужасом увидел человека с поднятым вверх ружьем, а из домика под тявканье собак выходили еще двое, подсвечивая себе китайскими фонариками. Раздался выстрел!

Приятели метнулись к забору, но мои ноги, ставшие вдруг «ватными», бежать отказались. Бросившись животом на рюкзак, я замер под деревом, слыша только, как предательски громко стучит сердце. Люди быстро протопали мимо, а одна из собак кинулась ко мне, но, деловито обнюхав, вдруг лизнула мой нос и умчалась за хозяевами. Прозвучал еще один выстрел, и показалось, как будто горох швырнули в забор, уже преодоленный моими дружками.

Постепенно шум и голоса стихли. Сторожа ушли далеко в сторону, и я, наконец, покинул опасную плантацию. Не обнаружив за забором ни дружков, ни велосипедов, я предпочел вернуться домой берегом речки и завалился спать на сеновале, там же спрятав рюкзак.

Утро выдалось нелегким — матери понадобился велосипед, и пришлось соврать, что я оставил его на ночь у друга из-за пробитого колеса. Вскоре появились «подельники» и по их мрачному виду стало ясно — дело худо. Оказывается, ночью нас видели по дороге, сообщили куда надо и мы попали в подготовленную засаду. То, что «живыми» нас не взяли, утешало мало. Пришлось во всем сознаться матери и, само собой, такого наслушаться, что хватило на годы вперед.

Наш и Кехин велосипеды на следующий день выручил дед Алексей — они с главным садоводом воевали на одном фронте, а отец Митяя, как член правления колхоза, без труда забрал свой и Гринин.

Яблоки еще долго хранились в сене и служили завидным угощением. Даже мать с удовольствием ела их, хитро поглядывая в мою сторону. А мне почему-то чудился в них горьковатый привкус. Гриня, кстати, со мной был согласен.

За окном холодная ветреная погода с облаками, из которых сыплется белая крупа, готовая в любой момент смениться хлопьями настоящего снега. А в классе так хорошо и тепло, что хочется спать.

Химичка вошла своим обычным стремительным шагом, так же обычно произнесла свое стремительное «Здрастыти!» и начала урок с повторения пройденного, немилосердно мучая двоечников и троечников.

К ним я не относился, химию даже любил, поэтому откровенно заскучал и начал вспоминать лето. Представилось, как мы с дедом однажды, лежа на небольшом возу свежего сена, возвращались домой с колхозной фермы.

— А вот, скажи, что тяжелее, килограмм гвоздей или килограмм сена? — хитро прищурившись, спросил дед и слегка тряхнул вожжами, чтобы поторопить лошадь.

— Ха! — там килограмм и тут килограмм! Загадка для малышей, — снисходительно ответил я, скромно умолчав, что однажды уже попадался на эту удочку.

— Теперь ты ответь: пять прибавить семь будет одиннадцать или адиннадцать? — в свою очередь спросил я.

— Пять прибавить семь… — нарочито медленно переспросил дед, так что сразу стало понятно — для него это не загадка, хотя он в школе не учился и читал кое-как по слогам.

— Теперь попробуй такую задачу решить, — продолжил он и указал на телеграфные столбы вдоль дороги, — как смерить высоту столба, не залезая на него?

Напрасно я вспоминал уроки геометрии, «Пифагоровы штаны» и гипотенузы с катетами. Ответа не было. Дед, посмеиваясь, объяснил решение двумя способами — один с помощью длины теней, а второй с треугольником из листа бумаги.

— А вот, ответь, — разозлился я, — почему мы соду пьем при изжоге?

Теперь сконфузился дед, он не знал. Вернее, он знал, что при изжоге помогает сода, но понятия не имел о таблице Менделеева и химических реакциях.

— А знаешь, как медную монету сделать серебряной? — торжествовал я и рассказал, как с друзьями после химических опытов трехкопеечную монету в буфете выдали за двадцатушку, положив ее на прилавок гербом вверх. И как веселились, поедая любимые хрустящие вафли, купленные таким хитроумным способом.

— Ну, артисты! — восхитился дед, — ну, вы даете! Надо ж так придумать! Да, знания — это сила, не зря говорят, — и замолчал, погрузившись в размышления.

Мне стало жаль деда. Все равно, он знал гораздо больше меня. Например, таблицу умножения на пальцах. Или как повязать быка, чтобы легко свалить его на землю. Как сварить деготь, выделать овчину, построить дом, изготовить сбрую, лечить скотину. Чем дальше я перечислял, тем больше осознавал свою никчемность и беспомощность перед дедом. Его знания — сила, а мои что?

— Интересно, сколько таких трояков после ваших опытов буфетчица находит?

— Не знаю.

— Хорошо, если один-два. А если больше? Кто ей недостачу восстановит? Сладкие, говоришь, вафли? — как-то недобро спросил дед и умолк.

Стало не по себе. Припомнилось, что веселье с вафлями было не совсем веселое, а какое-то лихорадочное, с горящими щеками и неясным чувством тревоги в сердце.

Тут я вдруг услышал свою фамилию:

— Хватит мечтать! — прервала воспоминания химичка, — иди к доске, расскажи о реакциях замещения и приведи примеры!

Печально улыбнувшись, я пошел к доске и ответил. На пятерку.

А в большую перемену на прилавке буфета «забыл» семнадцать копеек.